И – медленно, как маховик паровоза, как просыпающийся больной – вся эта длинная голая толпа, обросшие и избитые звери-люди с кирками и молотками, начали разгоняться, искать в себе силы, чтобы занести над головами свои инструменты, чтобы убить кого-нибудь, прежде чем погибнуть самим.
– Смерть им! Не сдадимся! Вперед!
– ВПЕРЕЕЕЕЕЕД!
Через минуту все бежали, с ревом, с криком, с плачем; и пастырям с автоматами тоже нужно было бежать в ногу со своим взбудораженным стадом, а им было лениво и брезгливо. Фонари в спину побледнели; погонщики отстали, не желая мешаться с пушечным мясом. Впереди стало сумрачно и вязко, тени бегущих растворялись в наплывающем мраке.
У Артема так ничего и не было в руках, но остановиться он уже не мог: того, кто вздумал бы остановиться в середине этой лавины, немедленно снесло бы и растоптало. Поравнялся с Лехой: тот глядел дико, безумно, не узнавал Артема. Потом обогнал его.
– УРАААААААААААА!
Красные грянули внезапно.
Прорвали мглистую пелену – и сразу оказались со зверолюдьми лицом к лицу, морда к морде. Только родились из туннеля – и сразу же схлестнулись, врезались лбами.
– ААААААААА!!!!
У них не было фонарей, как и у стада с Шиллеровской; они мчались в темноте, наугад. Первые в стаде только успели отвести кирки…
И тут же:
УУАААААААХХХХ!
Как взревело сзади!
Как перетряхнуло всю землю!
Как смело последние ряды бегущих жарким выдохом взрыва, как загудел туннель иерихонской трубой, как погасли в один миг все фонари, и заткнулись все автоматы, и ничего не стало – только черное-черное, беспросветно черное – вокруг, будто мир целиком пропал; взорвалась и затопила все полная темнота, абсолютная, безнадежная.
Артем ослеп – и оглох, и бежавшие за ним оглохли, и бежавшие впереди. Кто упал, перевернутый и контуженный, сразу же стал подниматься на ноги, нашаривать впотьмах свою кирку, свой молоток…
Потому что не ушами, а кожей, подшерстком слышали, как в голове стада работает, вертит серпами, молотит людей вслепую, на ощупь – смерть. И надо было встать, надо было загородиться от нее киркой, а лучше размахнуться и размозжить ее пустой череп, всадить ей острое в сухие глазницы, вырвать, размахнуться опять от плеча и снова бить.
Никто их уже не гнал вперед, но все рвались туда сами, потому что смерть звала, потому что страшней было спрятаться и ждать, пока она отыщет тебя сама, потому что хотелось ударить первым, пока не ударили тебя.
Ни одного выстрела не сделалось: у тех, у красных, тоже не было ружей и автоматов, все шли в рукопашную с чем попало, в кромешной темноте не понять, с чем.
Артем раскинул в стороны руки, ухватил рукоять, отнял чужую кирку, и тоже полез, пьяный от страха и страсти, вперед по голым людям, чтобы сунуть голову в жернова, чтобы быть в этой бойне не слепым скотом, а незрячим мясником, раз уж другого не давали.
Там – уже близко – секли друг друга, мозжили, рубили – ожесточенно, нечеловечески, не зная, кого убивают и за что, и не кричали уже ни «Смерть!», ни «Ура!», потому что забыли русский язык и любой другой забыли, а ухали и хекали, и просто рычали, вопили несвязное, бессмысленное.
Свистело, гудело, резало воздух.
Звенели, промахиваясь мимо мяса и ударяясь о бетон, кирки. Чавкали – угадывая и впиваясь.
Дуло воздухом ржавым в лицо: проносилось заточенное железо на расстоянии ладони; Артем отшатывался, бил в ответ – своих ли, чужих? – и были ли тут свои? Это кровь пахла ржавчиной; а люди – дерьмом.
Зверолюди и человекозвери с обеих сторон спешили друг к другу, изо всех, из последних сил спешили друг друга переубивать и так уже закончить все, и перестать бояться.
Артем раз рубанул, два, три – и несколько раз нашел кого-то. Хлюпнуло, плеснуло горячим; застряла кирка, потянула его вниз, спасла: тут же поверх пролетело тяжелое, чтобы ему голову расколоть, но мимо.
Потом взорвалось где-то в колене, отшвырнуло на рельсы; стоять больше было нельзя, и он пополз, хотел спрятаться в мягком, но мягкое брыкалось, пока могло, отпихивало его, огрызалось бессловесно, пачкало его чем-то липким, чем-то горячим.
Прошло времени бесконечно, а вокруг не светлело; а люди все мололи друг друга – приходили на плач, на стон, лупили наугад, выбивали, промахиваясь, набат из рельсов. Артем слушал звон, крестился тихо и не пускал звук из глотки наружу. Улегся затылком на ком-то мертвом, притворился, что это Сашенька его голову к себе на колени положила. Натянул сверху другое тело, спрятался в нем.
Долго еще было, пока улеглось.
Закончили убивать, только когда на ногах уже никто не мог стоять.
Тогда недоумершие зашевелились, стали заново учиться разговаривать. Артем, придерживая изуродованное колено, оторвался от Сашиных колен, сел. Зашептал:
– Все… Все. Все. Я больше не хочу. Я больше никого не буду убивать. Ты кто? – он протянул пальцы вокруг себя. – Кто тут? Ты с Шиллеровской?
– Я с Шиллеровской, – сказали где-то.
– Мы с Лубянки, – ответили близко.
– С Лубянки?
– Вы фашисты? Железный легион? Людоеды?
– Мы с Шиллеровской, – сказал Артем. – Мы уроды, заключенные. Нас вперед погнали. Заградотряд.
– Мы с Лубянки, – повторили ему. – Заключенные мы. Политические. Нас вперед бросили… На Пушкинскую. Как мясо бросили… Впереди настоящих частей… На амбразуры… Чтобы мы… На себя…
– Чтобы мы на себя… Как мясо нас… – повторил Артем. – Чтобы мы – на себя! Мы – уроды…
– Тут все с Лубянки, все из камер, все арестанты, – говорили ему. – Нам заградотряд в спину… Чекисты в спины стреляли… Чтобы мы…
– Нам… Нам стреляли… Охрана…
– За нами не пошли… Заградотряд остался сзади…
– Они сзади взорвали туннель. Там некуда… Нам некуда… За нами они не пошли. Бросили нас…
– Что же вы… Вы за что нас?
– Вы нас за что?! За что?! А?!
Кто-то трудно, больно, переломанными ногами, по-червячьи пополз к Артему на голос. Он слышал это – а не мог больше бить. Человеку тяжело было приближаться, и Артем тоже двинулся ему навстречу. Протянул руку, сцепился пальцами с пальцами другого человека, подволок его к себе.
– За что вы нас, господи?
– Прости… Прости… Господи, прости.
И они прижались друг к другу. Артем обнял его – кажется, взрослого мужчину, они прикоснулись лбами; мужчину трясло от рыданий, и Артема тоже скрутило как судорогой – тряхнуло, потекли слезы. Наплакавшись, мужчина вздохнул и умер. И Артем тогда тоже отпустил его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});